Работа — владыка современного мира. Большинство людей не могут представить себе общество без нее. Работа доминирует и меняет ежедневную рутину сильнее, чем когда либо в истории. Обучением заправляет одержимость насчет дальнейшего трудоустройства. Даже люди с ограниченными возможностями, получающие пособия, должны быть соискателями вакансий. Звезды корпоративного бизнеса демонстрируют напоказ свои эпические рабочие календари. Политики идеализируют «трудолюбивые семьи». Друзья питчат между собой бизнес-идеи. Технологические компании убеждают сотрудников, что круглосуточная работа — это как игра. Другие говорят, что это свобода. Работники добираются издали, меньше страйкуют и позже уходят на пенсию. Технологии позволяют работе вторгаться в досуг.

И все таки, для большинства людей работа уже не работает. Хотя многие избегают этого откровения в пользу обращения внимания на более изолированные проблемы, игнорировать его уже невозможно. К примеру, работа теперь не соотносится к бедностью. В Британии 2/3 человек, официально пребывающих за чертой бедности, живут в работающих семьях. В США в течение пяти десятилетий не прекращается снижение средней почасовой оплаты. За бортом остаются даже самые образованные — те, кто должен преуспевать в существующей системе. Половина британских выпускников университетов работает не по специальности. 

И ситуация лишь ухудшается: все больше людей работают по краткосрочным контрактам, увеличивается количество самозанятых работников с нестабильным доходом, корпорации проводят «реструктуризации» тех, у кого еще остались настоящие должности. С точки зрения консьюмеризма и покупки жилплощади, традиционных маркеров успеха западной экономики, работа тоже дискредитирует себя на фоне кризисов. Для многих работа стала финансово менее значима, чем получение денег в наследство или владение недвижимостью. 

Все больше видов занятости кажутся бесполезными или даже социально вредоносными — американский антрополог Дэвид Гребер назвал их «отстойными». В число таких, по его мнению, входят CEO фондов, управляющих инвестициями в частный акционерный капитал, лоббисты, PR-исследователи, судебные приставы и сотрудники «вспомогательных отраслей» вроде доставщиков пиццы — их существование оправдано только тем, что остальные тратят свое время на работу. 

Данные подтверждают это — рост производительности труда во всех богатых странах замедляется, несмотря на усилия по пересмотру рабочего процесса. И, что совсем неудивительно, работа плохо сказывается на здоровье — медики уже рассматривают стресс, перегруженные списки дел и долгие часы без физической активности наравне с курением. 

Еще одна причина упадка привычной работы — неравномерное распределение. У людей ее слишком много или слишком мало, или все это случается за один месяц. В условиях всепоглощающих рабочих мест мы забываем про остальную занятость. Работникам не хватает времени на воспитание детей или уход за старшими. По ходу увеличения и старения человеческой популяции проблема лишь ухудшится.

Наконец, главными угрозами для работы The Guardian называет автоматизацию и ухудшение экологии. По некоторым прогнозам, в ближайшие два десятилетия искусственный интеллект заберет примерно 2/3 существующих специальностей. А остальные будут под угрозой из-за токсичного состояния планеты. Какая же альтернатива этому?

Несмотря на длительное убеждение, что человечество не может существовать без традиционных форм труда, издание обращает внимание на исторические примеры, которые предвещали появление «работы без работы». Карл Маркс в 1845 году заявлял, что после наступления коммунизма рабочие смогут «охотиться утром, ловить рыбу после обеда, вечером пасти скот и критиковать после ужина». В 1884 году социалист Уильям Моррис мечтал о прекрасных фабриках будущего, окруженных садами для релаксации, где нужно будет трудиться всего четыре часа в день. В 1930 году экономист Джон Мейнард Кейнс предсказывал, что к началу XXI века рабочий день сократится до 15 часов в неделю. В 1980 году французский леворадикальный философ Андре Горц называл отказ от работы центральным политическим вопросом ближайших десятилетий. 

На фоне этого сформировалась новая идеология, которую сейчас называют «пост-работой». Для многих ее будущее опирается на идею безусловного базового дохода. И хотя его моральность и доступность до сих пор обсуждается, в целом эпоха пост-работы предлагает немало преимуществ: люди станут спокойнее, вдумчивее, окажутся глубже вовлечены в политические процессы. И хотя для большинства такой расклад выглядит нереально, уэльский академик Дэвид Фрэйн ставит вопрос иначе: «Разве мы утописты? Или утописты те, кто верит, что работа сохранится в привычном виде и дальше?».

Одним из лучших аргументов относительно пост-работы является то, что трудовая идеология не слишком природна и стара. Это современный конструкт. В ее основе убеждения протестантов XVI века, которые видели в усердном труде обеспечение счастливой жизни на небесах; индустриальный капитализм XIX века, требовавший дисциплинированных рабочих и предпринимателей, а также консьюмеризм и стремление самоутвердиться из XX века. До этого все воспринималось иначе — от древних греков до первых аграрных обществ, работу старались переложить на чужие плечи (например, рабов), или выполнить как можно скорее, освобождая время для привычной жизни.

Даже после установления трудовой этики, она подвергалась пересмотру. Издание подтверждает это исторической статистикой: между 1800 и 1900 годами рабочая неделя сократилась с 80 до 60 часов. С 1900 по 1970 год она съежилась еще сильнее — приблизительно до 40 часов в США и Британии. Профсоюзы, технологические изменения, образованные работники и государственное регулирование подточили доминантный статус работы. 

Порой процесс ускоряли экономические потрясения. The Guardian приводит в пример энергетический коллапс в Британии в 1974 году, когда забастовка шахтеров и мировой нефтяной кризис заставили правительство на два месяца учредить трехдневную рабочую неделю. На освободившемся у людей времени заработала индустрия продаж и развлечений: поля для гольфа были заняты, взлетели продажи рыбных снастей, подскочила популярность вечерних радиошоу на BBC. Мужчины стали выполнять больше работы по дому. Один из колумнистов Daily Mail даже предположил, что «родители стали больше экспериментировать в постели, пока дети учились по пять дней в неделю».

Площадь Пикадилли во времена трехдневной рабочей недели 1974 года

Правда, экономические последствия были не так однозначны — многие стали меньше зарабатывать, а рабочие дни прибавили в продолжительности. Однако опросы показали внушительный рост производительности труда — она выросла на 5%, а это серьезный показатель для Британии. Тогда же некоторые компании задумались о постоянном переходе на четырехдневную рабочую неделю. И хотя из этого ничего не получилось, все 60-е  и 70-е были заняты идеями о переосмыслении работы, что проявилось в самых разных формах: от принятия контркультуры в корпорациях до изучения «досуга» в университетах.

К концу 70-х сформировалось убеждение, что длительный период превосходства работы подходит к концу. Набирали популярность компьютерные технологии, регулярные страйки давали ощутимый результат, а ставки были достаточно высоки, чтобы позволить большинству людей не опасаться за собственное выживание. Однако прогресс в этом направлении остановился в 1980-х, когда к власти пришли ориентированные на бизнес-интересы правительства Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана — они сократили социальные расходы и вели риторику, сильно усложняющую жизнь безработным. Хотя это и звучит как конспиративная теория, The Guardian приводят в пример высказывания исследователей, объясняющих этот экономический поворот боязнью того, что люди станут свободнее и счастливее. 

Я верю, что это страх свободы — страх, захвативший богачей из-за того, что люди найдут себе занятие получше, чем создавать прибыль для капиталистической системы. 

В течение 90-х и 2000-х рабочая контрреволюция достигла пика — помимо консерваторов, она консолидировала в своих рядах сторонников левых убеждений и центристов. В качестве примера The Guardian называют британское правительство времен Тони Блэра, когда уровень безработицы достиг многолетнего минимума, возросло количество работающих женщин, а подъем средних ставок и госрегулирование обеспечили более высокие заработки, также ударив по бедности.

В XXI веке ситуация стала куда беспокойнее — к примеру, в своей книге The Wealth of Humans: Work and its Absence in the 21st Century колумнист The Economist Райан Авент предсказал структурные изменения, которые повлечет повальная автоматизация. В политике тоже начинают циркулировать идеи пост-работы: британские «зеленые» уже предлагали внедрение трехдневной работой недели, а лейбористы разрабатывают предложение внедрить безусловный базовый доход в стране. Адепты пост-работы считают, что ее условия понравятся не только левым, но и консерваторам — ведь освободившееся время позволит укрепить семейные ценности.

Инициативы по уменьшению рабочего дня существуют не только в США и Британии. Во Франции 35-часовую рабочую неделю приняли в 2000 году ради уменьшения безработицы и улучшения гендерного равенства под слоганом «Работай меньше — живи больше». Законопроект был не обязателен к исполнению и получил с тех пор несколько послаблений, однако многие работодатели приняли новую норму. Крупнейших немецкий профсоюз IG Metall, представляющий интереса работников из электрической и металлургической отраслей, продвигает идею о том, чтобы сменщики и те, кому требуется уход за ребенком, были обеспечены 28-часовой рабочей неделей.

Однако, как отмечает The Guardian, сложно игнорировать вызовы, которые стоят перед нынешними пост-работниками. Они находятся между уверенностью и сомнениями. К примеру, профессор медиа и коммуникаций в Университете Западного Лондона Хелен Хестер, изучающая пересмотр трудовых отношений, говорит, что просто не видит разницы между рабочим и нерабочим временем: «Я всегда чем-то управляю, что-то помечаю или пишу. Это эквивалент двух работ. В каком-то смысле пост-работа — тот еще труд».

Другой идеолог пост-работы Уилл Стронг говорит, что все спровоцировала опасность быть белым воротничком. Преподавая в университете на краткосрочных контрактах, ему приходилось наниматься на множество низкооплачиваемых работах: он готовил завтраки, доставлял пиццу, был поваром в индийском ресторане, где временами даже встречал своих студентов. Одним из немногих пост-работников, которые начали работать меньше стал Джеймс Смит — у него один выходной в будние дни, который он тратит на уход за ребенком. Но поначалу ему сложно было освоиться в таком расписании, он чувствовал отчуждение.

Вопросом о том, действительно ли отдых приносит людям удовольствие, задаются многие защитники существующей трудовой культуры. Один из их козырей — исследование, проведенное в 1989 году специалистами Чикагского университета Джудит Лефевр и Михайем Чиксентмихайи. Они раздали 78 людям на разных должностях пейджеры и ежедневно присылали на устройства опросники. По их результатам оказалось, что на работе люди получали больше позитивных ощущений, чем на досуге. Это объясняли состоянием «потока», которое достигается при максимальном использовании собственных знаний и умений. Вне рабочего места «потока» почти никто не достигал — большинство без особого удовольствия смотрели телевизор или пытались уснуть.

Для пост-рабочих это лишь признак того, как токсична стала современная рабочая культура. У нас атрофировалось умение заниматься чем-то еще, но в менее загруженном трудом обществе ее можно восстановить. Кроме того, мы обогатим культуру — Дэвид Гребер, к примеру, вспоминает послевоенные годы, в ходе которых люди работали меньше и было легче получить пособие. Тогда создавалась прекрасная поэзия, театральные постановки и лучшие образцы британской поп-музыки.

Издание отмечает, что предсказания насчет эпохи пост-работы то слишком конкретны, то слишком расплывчаты. Уилл Стронг, например, представляет будущее с провокационным объемом государственного влияния:

Вы получаете свою выплату по безусловному доходу. Затем получаете от местного чиновника форму, в которой перечислены проекты вашего района: проведение футбольного состязания или активизм — это будет, в основном, социальная деятельность. 

При этом рассчитывать на перспективу вечного безделья не стоит:

Я не поддаюсь иллюзии насчет того, что оплачиваемый труд совсем исчезнет. Просто его не будет направлять кто-то другой. Сможете потратить столько времени, сколько захотите, долго пообедать или распределить работу на протяжении всего дня.

Представить пост-рабочий мир сложно еще и из-за особенностей городского планирования — нынешние города созданы для труда и потребления. Предполагается, что исправить это можно будет созданием общественных пространств, представляющих собой смесь библиотек, центров отдыха и творческих студий. 

С наступлением такого будущего изменится образ домашнего хозяйства и семьи. Отказ от оплачиваемой работы сможет воплотить в жизнь одну из главных целей феминизма — уход за домом и воспитание детей больше не будет иметь низкий статус. Когда у людей окажется больше времени и, вероятно, меньше денег, частная жизнь станет больше ориентирована на общины: семьи начнут совместно использовать кухни, бытовую технику.

Однако движение за пост-работу не обходится и без критиков. Одним из самых ярких в Британии стал Фредерик Гарри Питтс, лектор Бристольского университета. До занятости в образовательной сфере он и сам работал в колл-центре, поэтому знает обо всех трудностях современного труда. Тем не менее, Питтс отмечает, что популярность концепции пост-работы среди деятелей искусства, преподавателей и журналистов спровоцирована, в первую очередь, легкостью адаптации. Кроме того, пост-работа полностью игнорирует противоречия между интересами разных экономических групп. Он считает, что эта идея — просто попытка социалистов убежать от вопроса, на который они так и не смогли ответить. 

Тем не менее, Питтс позитивно оценивает отдельные положения пост-работы, вроде более здравого перераспределения рабочих часов. Другие критики также отмечают, что в будущем работу нужно переосмыслить в пользу ухода за детьми или стариками. Наконец, пост-работа распространяет идеи феминизма.

Ее идеологи говорят, что самое большое сопротивление идеи пост-работы встречают в США — к примеру, после написания колонки в журнал Politico о сокращении рабочей недели, Бенджамин Ханникат даже получал угрозы по почте и телефону.

Журналист The Guardian лично побывал на одном из публичных собраний в Бристоле, посвященных пост-работе — запрос общества на эти идеи действительно существует, но он невелик. Общее количество слушателей едва достигло 70. Однако организаторы говорят, что в каком-то смысле мы уже вступили в эпоху пост-работы — просто сейчас она приняла дистопическую форму. Тут и онлайн-раздражители, которые прерывают длинные рабочие дни, и потерявшие моральные ориентиры корпоративные сотрудники. В мире постоянно снижающихся ставок будет непросто заставить людей ограничить труд, зарабатывая еще меньше. Однако один исторический урок дает надежду для всех, кто верит в такие перемены — это инаугурационная речь Маргарет Тэтчер, в ходе которой она сказала: «Ересь одного периода — предмет ортодоксальной веры для следующего».